Отрывок из книги "Что значит пойти на войну" Карла Малантеса
Карл Марлантес о том, что делает людей героями – в их собственных сердцах и в глазах остальных. В 1968 году, в возрасте 23-х лет, Карл Малантес попал во Вьетнам в звании второго лейтенанта, под началом которого находилось 40 морских пехотинцев. Этот опыт он позже описал в своем романе “Маттерхорн”. В этом фрагменте из своих мемуаров “Что значит пойти на войну” он размышляет над мотивами и трансцендентными аспектами героизма.
Нам всем хочется быть особенными, выделяться; это вполне нормально. Ирония в том, что каждый человек - особенный от рождения, и все мы изначально уникальны. Однако потом, в возрасте от 0 до 18, мы проходим некий “курс молодого бойца”, где получаем всевозможные познания о том, как не быть уникальными.
Это порождает неосознанное желание доказать, что ты - особенный, но теперь подразумевается, что ты особенный в глазах себе подобных, и это означает быть лучше кого-то или иметь над кем-то власть. На военной службе я обладал властью благодаря уважению, которое автоматически вызывал из-за медалей на своей груди, а не потому, что сделал что-то заслуживающее уважения именно в тот момент. Ощущение довольно приятное. Это своего рода психологическая ловушка, которая может остановить человека в развитии и позволить кому-то просто плохо поступать и выходить сухим из воды.
Задумываясь глубже, сейчас я понимаю, что испытывал очень смешанные чувства по поводу некоторых медалей на своей груди. Я знал, что многие морские пехотинцы совершали подвиги, когда никто этого не видел, за которые они не получали никаких наград. Психологически мне было очень тяжело носить эти медали, и не доставало проницательности или достаточной зрелости, чтобы понять, что делать со смесью вины и гордости, которые я испытывал.
Самые лучшие слова, которые я когда-либо слышал по поводу медалей, исходили от моего товарища-лейтенанта, который служил исполнительным офицером роты, когда я впервые попал во Вьетнам. Рота попала под минометный обстрел. Том – все имена, которые я здесь упоминаю, вымышлены - на тот момент командующий взводом, нашел для себя относительно безопасную оборонительную позицию, но встал и под взрывами снарядов снял азимут направления, откуда шел огонь. После этого он вышел на связь и скорректировал огонь контр-батареи, что спасло роту от дальнейших неприятностей. Его наградили Бронзовой звездой. Когда я услышал об этом и поздравил его, он сказал: “Многие сделали намного больше, чем я, и получили за это намного меньше, а многие - намного меньше и получили намного больше”.
Медали переплетаются с иерархией, политикой и даже должностными инструкциями. То, что считается естественным действием для “ворчуна”, и, следовательно, не заслуживающим медали, вероятно, посчитается выдающимся для новобранца, который поступит так же – а значит, ему дадут медаль и, возможно, упомянут в статье в “Старз энд Страйпс”.
Я получал медали отчасти оттого, что совершал храбрые поступки, а отчасти оттого, что парням я нравился, и им не жалко было потратить время на написание лучших рассказов очевидцев, по сравнению с тем, что бы они писали, если бы меня не любили. Был бы я непопулярным офицером и поступал бы точно так же, это мало кого бы занимало. Рассказы были бы, в лучшем случае, лаконичными, а медали, скорей всего - низшей степени. Единственные люди, которым дано знать истинную цену ленточек на груди - это те, кто их носит, и даже они могут обманываться, и в ту, и в другую сторону.
* * *
Поначалу я жаждал медалей, но, спустя какое-то время, медали любого рода меня уже не так волновали. Но тот же феномен – когда тебя что-то или кто-то полностью поглощает – казалось, по-прежнему действовал.
В темноте мы переместились выше и ждали в джунглях, вытянутые в линию, когда над нами проревели реактивные самолеты, чтобы при первом свете дня бомбить оборонительные сооружения противника. Но кто-то облажался, и в результате самолеты сбросили бомбы не на ту возвышенность. Я заорал об этом по сети передовой авианаводки батальона, но меня оборвали и сказали “отвали”, ведь я никак не мог видеть, что там на самом деле происходит.
Брать высоту под бункерами тяжело само по себе, но делать это без всякого прикрытия с воздуха – определенно лишает присутствия духа. Неоценимое значение воздушного прикрытия заключается в том, чтобы укреплять боевой дух атакующей пехоты. Мы вышли из джунглей на открытое пространство под бункерами и были немедленно обстреляны с незакрепленных пулеметных точек.
Все залегли за бревнами или укрылись в ямах. Атака замерла, не считая одного парня по имени Ниеми, который, когда мы попали под интенсивный обстрел, рванул вперед и растворился в дымке где-то перед нами. Мы подумали, что он упал и убит. Вообще-то я не знаю, как долго мы лежали там, стираемые в порошок, открытые как на ладони. Я знал, что ракеты и минометные снаряды врага настигнут нас в считанные минуты.
Казалось, будто я отделился от своего тела. Я помню, как изучал всю сцену откуда-то сверху. Я видел дым напалма, бесполезно горящего на соседней возвышенности. Пулеметы пришпилили нас к земле хорошо спланированным многослойным огнем. Северо-вьетнамская армия состояла из профи. Мы были вытянуты неровной линией, прячась за поваленными деревьями и в воронках от снарядов – даже я, крошечный и ничтожный, съежившийся вместе с остальными там внизу.
Я отчетливо помню, как мне в голову пришли слова инструктора из базовой школы - чрезвычайно колоритного и популярного рыжеволосого майора, который преподавал тактику - когда он рассказывал нашей группе о том, что именно командиром взвода заслужил славу. Паря сверху над этим хаосом, я знал, что это время пришло. Если я не встану и не поведу за собой людей, нас сотрут с лица земли.
Я вернулся в свое тело героем-взводным, оставив остальную часть повседневного себя где-то там в облаках. Именно в этот момент я стал кричать раненому пулеметчику, чтоб он подполз к моему бревну и начал пулеметный поединок, который отвлечет команду пулеметчиков на одном из перекрывающих участков. Затем я скомандовал одному из солдат с М-79 подтянуться ближе и открыть огонь по смотровой щели на близлежащем бункере, который тоже давал нам прикурить, находясь прямо над нами на возвышенности. А потом я встал.
В тот день я много чего сделал. Кое-что было описано в благодарности. Но больше всего я горжусь тем, что просто поднялся, среди массы летающего металла, и в одиночку начал штурмовать возвышенность.
Я горжусь этим поступком, потому что совершил его из правильных побуждений. Однажды я смотрел телевизионную дискуссию между Биллом Мойерсом и Джозефом Кэмпбеллом о том, что драматурги называют “путешествием героя”. Камера показала сцену из лагеря для новобранцев, где м-р Кэмпбелл говорил: “Существуют героические путешествия, в которые вас швыряют и забрасывают”. Затем камера выхватила сцены из Вьетнама, вертолеты, молодого черного мужчину, который мучительно ковылял вперед. Потом она показала противников войны, и м-р Мойерс спросил м-ра Кэмпбелла: “Не правда ли, героизм имеет назидательную цель”?
Кэмпбелл ответил: “Назидание заключается в спасении людей, или человека или идеи. Герой жертвует собой ради чего-то. В этом и есть назидание. Теперь Вы, придерживаясь иной точки зрения, можете сказать, что это “что-то” того не стоило или было абсолютно ошибочным. Это оценочное суждение с другой стороны. Но оно не уничтожает героизма того, что сделано. Вовсе нет”.
Я проявил не более героизма в этот раз, чем тогда, когда заслужил свою первую медаль – когда вернулся за раненым морским пехотинцем по имени Аттер, в шутку спрашивая другого товарища-пехотинца: “Если я его вытащу, я заработаю медаль”? Оба раза я попал под серьезный обстрел. В самом деле, оба раза мои действия были направлены на спасение человека - Аттера, или людей - моего маленького племени, уязвимого и гибнущего на этой истязаемой возвышенности. Но мои мотивы изменились. И именно потому, что мои мотивы изменились, я радуюсь своему поступку намного больше.
В этот раз я не делал никаких героических жестов, не говорил острот. Я просто кинулся вверх по крутому холму, петляя зигзагами к бункеру, сам по себе, надеясь, что парень с М-79 не подстрелит меня сзади. Тяжело вилять зигзагами, взбегая вверх по холму, под грузом обмундирования и гранат. Каждая частица моего сознания была сосредоточена на двух вещах – бункере надо мной и том, смогу ли я зигзагами добежать наверх со всем своим грузом. Еще один четырехсотметровый спринт со смертью. Отчаянный, длинный выходной. Момент вне времени.
Я бежал по длинной дуге, надеясь попасть в щель между пулеметным бункером и другим, к которому я направлялся, и уйти от снарядов М-79, которые сейчас разрывались у смотровой щели, и, как я наделся, ослепляли тех, кто сидел внутри. Двигаясь по дуге, я повернулся боком к холму и периферийным зрением заметил какое-то движение. Я залег и, развернувшись и перекатившись, принял позицию для стрельбы. Это был пехотинец! Он был метров на 15 ниже меня, - двигаясь зигзагообразно, падал, поднимался и снова бежал. Позади него, извиваясь вверх по холму, за мной двигалась длинная рваная линия морских пехотинцев. За линией виднелись пятна скрюченных тел, лежащих там, где пали бойцы.
Они все пошли за мной. По правде, я оставался в одиночестве всего несколько секунд. Мы взяли бункер, и другой, и – вместе со вторым взводом, который присоединился к нам на правом фланге – прорвались сквозь первую линию бункеров, только чтобы попасть под обстрел со второй, внутренней линии боевых амбразур выше по холму. В этот момент я увидел, как показался исчезнувший парень, Ниеми. Он промчался по открытой вершине холма, он был один. СВА развернула свои позиции, чтобы его обстрелять. Я наблюдал, как он забрался наверх бункера и швырнул внутрь две гранаты. Когда они взорвались, я увидел, как он свалился на землю. Я думал, в этот раз его убило наверняка.
То, что Ниеми напал сзади, одновременно деморализовало СВА и заставило нас поспешить к нему на помощь. Всякое подобие порядка во взводе и отделении к этому времени исчезло. Все смешались, бросаясь из стороны в сторону, спеша и прикрывая, группами набрасываясь на тот или иной бункер с амбразурой.
Примерно в это же время меня оглушила и ослепила ручная граната. Я пришел в себя, земля шаталась. Я слышал, как радист, который, казалось, был очень далеко, говорил командиру, что я упал, и он не знает, жив я или нет. Я пробормотал что-то, чтобы дать ему знать, что я жив и попытался сесть, но снова упал. Мне казалось, будто я не могу отдышаться.
Потом меня охватила паника, потому что я понял, что мне попали в глаза. Я стал их тереть, в отчаянии пытаясь открыть веки, но, казалось, они приклеились намертво. Радист плеснул мне в лицо и в глаза Кул-Эйд из своей фляги, и я смог кое-что разглядеть одним глазом. Другой глаз превратился в забитое грязью кровоточащее месиво, и я думал, что я его потерял. (Слепота была временной, но позже я узнал, что несколько металлических осколков находились всего в нескольких микронах от моего оптического нерва).
Мы продолжали карабкаться вверх, пытаясь добраться до Ниеми, пытаясь победить, пытаясь со всем этим покончить. Двое солдат противника загнали меня в яму, и я старался пальнуть в них раз или два и сразу же снова нырнуть вниз, когда парень из второго взвода, которого я знал, в основном, из-за его плохой репутации, вскочил в яму со мной рядом. Половина его обмундирования была оборвана. Он умолял дать ему винтовку. Его собственную вырвало у него из рук.
Это был черный паренек, зацикленный на политике “власть черным”, почти всегда озлобленный и хмурый. Баламут. Тем не менее, он стоял передо мной, практически голый, в свисающих лохмотьях того, что осталось от его джунглевого обмундирования, умоляя о винтовке, при этом, имея прекрасный повод, чтобы просто залечь на дно и выйти из игры.
Я дал ему свою. У меня все еще оставался пистолет. Он схватил винтовку, выпрямился в полный рост, полностью подставив себя огню, и разрядил весь магазин в двух солдат перед нами, уложив их обоих на месте. Затем он бросился в гущу боя, оставив меня в минутном изумлении. Зачем? Для кого он это делал? Что произошло с этими молодыми ребятами? Мы вознеслись над собой, над политикой, над добром и злом. Это была трансцендентность.
Многие из нас к этому моменту практически прорвались на вершину возвышенности. Это перестало быть сражением между ними сверху и нами снизу. Морские пехотинцы и СВА перемешались. Во всю эту неразбериху сверху из облаков ворвался двухвинтовой дымящийся и вспыхивающий пламенем вертолет CH-46. Он перевозил такие необходимые боеприпасы для роты, которая ждала в резерве и оказывала нам огневую поддержку с возвышенности, которую мы взяли несколько дней тому назад. Мы думаем, что пташку подбили минометным выстрелом на подлете и, среди путаницы и в условиях рваной облачности, пилот выбрал для посадки не ту возвышенность или пошел на это, потому что у него не было другого выхода.
Результат был одинаковым. Он упал - прямо там, где мы сражались - и СВА попросту растерзала эту пташку. Бесконтрольно вращаясь, он обрушился на самой вершине возвышенности, поломав свои лопасти.
Я снова разглядел Ниеми. Он бросился к сбитому вертолету. Позже мы узнали, что он все это время ползком пробирался по ямам и за бункерами, стреляя по врагу с тыла. Он ошеломленно наблюдал за тем, как вертолет со скрежетом свалился с неба, практически ему на голову. Позже он рассказывал мне, что, когда СВА наставила на эту штуку свое оружие, казалось, будто в ней мгновенно проросли дыры.
Когда он увидел, что вертолетчики выползли наружу и укрылись за днищем вертолета (экипаж обычно вооружен только пистолетами, которые практически бесполезны в подобном бою), единственное, что пришло ему в голову – это пробежаться по вершине холма и найти место, где бы он мог залечь и открыть огонь для их прикрытия. Он не испытывал сомнений. Он просто сделал это. Это был неосознанный, благородный и потенциально жертвенный поступок.
Многие из нас, кто взбирался по возвышенности, видели, как Ниеми выскочил из укрытия. Зная теперь, что он все еще жив и что он и вертолетчики наверняка погибнут, если мы к ним не прорвемся, мы, все как один, рванули вперед, чтобы добраться до них прежде, чем их укокошат бойцы СВА. Никто не отдавал никаких приказов. Мы, команда, просто рванули вперед, все одновременно. Нас было не остановить. Остановить можно было только отдельных людей. Многих остановили навсегда. Но нас – было невозможно. Это тоже – форма трансцендентности. Я был нами, а не самим собой.
Младший капрал Стил, 19, который исполнял обязанности командира взвода, пока я не провел реорганизацию, а теперь был взводным сержантом, добрался туда первым. Вертолетчики были так благодарны и счастливы, что раздавали свои пистолеты. Мне достался Смит энд Вессон 38 калибра, который принадлежал пилоту.
Ниеми дали Военно-морской крест.
Мне дали Военно-морской крест.
Пилота вертолета упомянули на первой полосе “Старз энд Страйпс” в статье, которая вышла под крупным заголовком: “Вертушка “крушит” врага и берет возвышенность”.
Парнишке, который взял взаймы мою винтовку, не досталось ничего.
***
